Дмитрий Данилович Гойченко
Голод 1933 года.
(часть 2)
В хуторе Михайловском патруль ГПУ у всех
проверил документы и разрешил ехать дальше лишь тем, кто был из России. Всех,
являвшихся жителями Украины, вернули назад. Однако люди легко обходили этот
новоявленный кордон. На следующей за хутором Михайловским станции снова садились
в поезд. Но меня эта задержка весьма огорчила, к тому же я был невероятно голоден.
Мне страшно было подумать, что нужно идти пешком несколько километров.
Я вспомнил, что в Киеве у меня есть школьный товарищ, с которым мы когда-то
еще в гимназии боролись против безбожников. Оба мы были фанатически верующими
и имели немало сторонников. Когда нам не в силу было опровергнуть разные доказательства
наших противников о том, что "Бога нет", мы бывало накладем им по
шеям, и они плача признают, что "Бог есть". Однако, отбежав на недосягаемое
расстояние, они нам показывают языки и твердят свое: "Бога нет, Бога нет!!!".
Они бывало просто изводят нас. У меня даже до слез доходило от обиды и бессилия.
Наше утверждение, что Бог есть, мы строили на своей чистой детской вере, они
же цитировали разные безбожные книги и, естественно, нам трудновато было с ними
справиться. И вот мой друг Миша готов был рвать на куски этих юных нехристей.
Впоследствии Миша вел жестокую борьбу против большевиков и , попав пару раз
в ЧК, только чудом уцелел, благодаря своей необычайной терпеливости, что ли.
Но все это было когда-то. Большевистская мельница давно уже перемолола и чистую
веру Миши и его непримиримость к советскому режиму. Теперь он стал не только
безбожником, но и преданным коммунистом и занимал большой пост в Киеве.
Не став ни о чем рассуждать, я твердо решил почему-то (утопающий хватается за
соломинку): "Еду к Мише", каковое решение в иных условиях никогда
мне и в голову не пришло бы, тем более, что прошло уже двенадцать лет как мы
не виделись и теперь он, переродившись на коммунистический лад, стал совершенно
другим человеком и неизвестно как меня встретит.
Приехав в Киев, я направился в высокое учреждение,
где работал Миша. Ему позвонили и он велел выдать мне пропуск. Я даже не ждал
такой радушной встречи, какую мне оказал Миша. Не став меня ни о чем расспрашивать,
он сказал: "Пойдем прежде всего в столовую". И мы пошли. В этой закрытой
столовой, где обедал Миша, обеды разве немногим уступали тому, который я ел
в Одессе у Левы. Я обратил внимание, что и здесь, как у нас когда-то в институте,
на ложках была выбита надпись: "Похищено в столовой № 1...". Из столовой
Миша повел меня к себе домой, стараясь дорогой развлекать меня разными достопримечательностями
Киева. На каждом шагу нам встречались голодающие, составляющие громадную долю
всех прохожих улицы. Миллионы этих несчастных двинулись в город в поисках спасения
своих жизней. Видно было во дворах, как они копались в мусорных ящиках, и, найдя
что-либо съедобное, торопливо совали в рот вместе с грязью. Войдя во двор, где
жил Миша, я увидел ту же картину. В мусорном ящике рылись несколько мальчиков
и прелестная девушка лет 16-17. Личико ее было бледно-желтое, но еще сохранившее
свои прекрасные черты, а в дивных небесных глазах ее, выражение которых не успел
еще окончательно погасить голод, была отражена великая скорбь великого народа-мученика.
Я отвернулся, будучи не в силах глядеть на нее. На вопрос Миши я коротко рассказал
о себе, о гибели родителей от голода. Рассказал об Одессе, о происходящих там
событиях. Упомянул и о том поразительном явлении, что о происходящей беспримерной
трагедии десятков миллионов людей ни слова никто нигде не упоминает, как будто
этого ничего нет, да и частное лицо частным порядком не всегда осмелится открыто
заявить о том, что рядом лежащий труп есть жертва голода. Горькая усмешка пробежала
по лицу Миши. "Даже перед самыми ближайшими моими друзьями, - сказал Миша,
- я не осмелюсь откровенно высказать свои мысли и чувства без риска быть преданным.
Даже самый честный человек из всех моих сотрудников и знакомых, разделяющий
в душе мой взгляд на вещи, сразу же побежит и предаст меня, предполагая во мне
провокатора, испытывающего, как он будет реагировать на мой запрещенный разговор.
Сделает он это на всякий случай в интересах самозащиты. Ты думаешь, что у нас
среди областного актива кто-либо осмелится говорить между собой о действительных
причинах голода? Никогда, ни за что! Такие разговоры, даже в семьях, далеко
не все рискнут вести.
Все эти люди до глубины души испорчены. Все они отравлены ядом ненависти, взаимной
подозрительности и зависти. По крайней мере, я еще не встретил среди них человека,
с которым я мог бы по душам побеседовать.
Я не знаю твоих нынешних взглядов и убеждений, но твое появление у меня вызвало
прилив таких чудесных воспоминаний о прошлом, о юности и, самое главное, о дружбе,
о подлинной дружбе, о взаимном доверии вплоть до жертвенности ради друга. И
мне так хочется видеть тебя таким же, как тогда. Помнишь, каким фанатиком я
был? А ведь теперь смешно вспомнить. Теперь у меня другая вера - коммунистическая.
К этой вере я не пришел, меня привели. После освобождения из тюрьмы я попал
в комсомольское окружение и оно меня стало постепенно засасывать. Я стал все
больше зачитываться коммунистическими учениями, а тут еще подвернулась одна
хорошенькая комсомолочка, которой я увлекся и чуть было по глупости не женился.
Но все это сделало свое дело. Я поверил в коммунизм, как когда-то в Бога. Да
оно ведь и недурно было бы построить такое общество, как проповедуется этим
учением. Но я не могу в душе согласиться, чтобы рай этот строить посредством
взаимной ненависти и страшных гекатомб человеческих жертв. Я понимаю, если они
нужны, эти жертвы, - это одно дело, а что, если такое чудовищное жертвоприношение
является напрасным, ненужным...Ведь в таком случае - это величайшее злодейство,
делаемое руками ослепленных фанатиков или злобных садистов. Я немало жертв принес
во имя своей новой веры. Во-первых, я стал не только атеистом, но активным,
даже ярым безбожником, во-вторых, я принес в жертву свои тогдашние политические
идеалы, за которые я сражался против большевиков с оружием в руках, о чем, кстати,
как я думаю, партия, в которой я состою и которой служу, не знает, ибо я свое
прошлое тщательно скрываю, хотя меня и мучает часто совесть и хочется мне порою
раскрыть свои прошлые грехи перед партией, но не иначе, как перед самим Сталиным,
ибо это быдло на местах, да и в центре, в интересах самостраховки и показной
бдительности разорвало бы меня, узнав о моем прошлом. Я много поработал уже
для партии, особенно в период коллективизации, и мои заслуги несравненно больше
моих грехов, но этого не ценят. Наконец, я принес в жертву любимую девушку.
Ах, если бы ты знал, что это была за девушка, что это за сказочная краса, что
за ангельская кротость, что за доброта, что за жертвенная боготворящая любовь
ко мне. Но встало между нами одно непреодолимое препятствие - она была глубоко
верующая. И иначе не соглашалась за меня выйти замуж, как обвенчавшись, пусть
тайно, но только бы обвенчаться. Вообрази себе, я - коммунист-безбожник, а она
такое требует. Как я ее убеждал, как я ее отговаривал. Я ей говорил, что я в
юности был также фанатически верующим, как и она, и что этот дурман у меня прошел,
и что ей во имя нашей любви нужно критически отнестись к своей вере, после чего
начнется отрезвление, ведь я тоже не сразу стал безбожником, у меня тоже сперва
закралось сомнение и как маленький червячок стало точить, точить, пока окончательно
подточило мою веру. Но она ни в какую. И знаешь, что она мне ответила: "Раз
ты от Бога отрекся, то ты отречешься еще легче и скорее от нынешних твоих идеалов.
Вера твоя, как видно, была неглубокой, поверхностной. У тебя, - говорит, - и
не было настоящей веры, а было увлечение. Тем более поверхностное увлечение
у тебя нынче. Придет время, и оно разлетится в прах, и ты вспомнишь меня не
без сожаления. Но сойтись с тобой, не скрепив наш брачный союз венчанием, я
не могу. Я скорее умру, чем на это пойду".Я стоял упрямо, как бык, на своем
и мы разошлись. Ах, что это за трагедия была, что за жертва! Неизгладимую рану
она оставила в моем сердце. Червячок сомнения, которым я хотел поколебать нерушимую,
как скала, веру моей девушки, теперь основательно начал подтачивать мою новую
веру. Этот червячок закрался в связи с этим ужасным голодом. Я не даю разрастаться
своим сомнениям, стараюсь не мыслить критически о происходящем, но я все больше
убеждаюсь, что слова моей бывшей невесты были прозорливы, и закравшийся маленький
червячок растет не по дням, а по часам, превратившись уже в червя. Я все больше
и больше убеждаюсь, что в действительности у меня всегда были одни лишь увлечения,
а не глубокая вера. Я пока боюсь себе признаться в том, что все же первопричиной,
обусловившей мое превращение в коммуниста, были те материальные и правовые выгоды,
которые мне сулила принадлежность к правящей партии. А затем на этой материальной
базе постепенно создавалась постройка моего коммунистического сознания, завершившаяся
горячим увлечением красивыми горизонтами коммунистического общества. Теперь
же эта моя влюбленность в воображаемый и желаемый рай приходит все более в столкновение
с действительным коммунизмом, и не знаю, куда эта борьба приведет меня.
-" Я думаю, что эта твоя внутренняя борьба добра со злом приведет к окончательной
победе добра, - сказал я, - но что ты тогда будешь делать? Порвешь ли ты и внешне
с тем, что для твоего сердца станет невыносимым?" Миша отвечал: "Выход
из партии, да еще человеку слишком много знающему, бывшему на таких партийных
высотах, было бы явлением беспримерным и означало бы гибель. На такое самопожертвование
я не способен. Это было бы возможным лишь при увлечении каким-то иным идеалом
в такой мере, какой когда-то была вера в Бога. Но отойдя от веры, а затем горько
разочаровавшись в коммунизме, я не мыслю, что возможно еще какое-то новое увлечение.
Остается лишь один "идеал" - борьба за существование, выражающаяся
в словах "служу потому, что хорошо платят". Это тот идеал, которому
служат 99% коммунистов. Теперь я без колебания пошел бы за своей девушкой, куда
бы она меня не повела. Вот уж, поистине, поразительна сила любви. Она, видно,
навеки свила в моем сердце гнездышко... А я ведь женат. Но разве это семья в
том смысле, как мне хотелось бы ее иметь? Моя жена - типичная представительница
нынешнего "освобожденного" женского пола. Она так же ругается, так
же все на свете высмеивает, особенно все душевное, человечное, она так же безгранично
жадна, завистлива и ненасытна, как прочие гранддамы Киева, она так же жестока
и бесчеловечна. Не удивляйся, если ты услышишь из ее разрисованных уст что-либо
вроде: "Ах, и смешного же видела одного из этих голодных..." Она с
хохотом может рассказать о том, как голодный корчился в предсмертной агонии,
и как он "смешно" вытянулся и скончался. Ужасно, я тебе говорю, ужасно
себя чувствовать в этом бездушном, бессовестном и бесчестном обществе новой
жестокой и бесчеловечной аристократии, погрязшем в беспримерном эгоизме.
На мой вопрос, а где же жена, Миша ответил: "Где? По магазинам шляется,
как и все прочие. Боится чтобы не пропустить чего-либо. Я живу довольно богато,
но поверь, что я вечно в долгу, ибо ее бесконечные покупки поглощают все до
копейки. Она лопнула бы от горя, если бы не имела возможности приобрести себе
новое модное платье, точно такое же, как на ком-то другом появилось, сколько
бы оно ни стоило. Но зато она будет швырять палкой или камнем, как в собак,
в тех несчастных голодных детей, которые роются в мусорном ящике, в котором
много питательных отбросов, поскольку в этом доме живут преимущественно люди
обеспеченные."
На предложение устроиться пока у него, я отказался, не желая создавать повода
для дополнительных неприятностей ему со стороны жены. Миша не стал настаивать.
В этот же день он устроил меня в очень хорошую комнату неподалеку от своей квартиры,
а также снабдил талонами в одну из столовых для городского актива рангом пониже.
На следующий день я получил направление на работу в Красный Крест.
Миша одел меня в приличный костюм и пальто, т.ч. киевляне могли принимать меня
в этом наряде за принадлежащего к киевскому бомонду.
Мы каждый день виделись с Мишей и разговорам на разные темы не было конца. Лишь
при его супруге, без умолку тараторившей, кого-либо осуждая, кому-либо завидуя,
что-либо высмеивая, мне приходилось больше молчать, выслушивая ее бесконечные
и порою чрезвычайно глупые тирады, носившие иногда характер поучений для Миши.
Я не завидовал его семейному положению. Естественно, что при ней мы не осмеливались
обмолвиться лишним словом. Вся деятельность Миши, как и каждого ответственного
коммуниста, являвшаяся тайной, оставалась в полном смысле таковой и для его
жены. Зато для меня тайн не было. Я видел, что возможность полного доверия к
другому человеку доставляла Мише большую душевную отраду. Толстый портфель Миши
и его несгораемый шкаф в домашнем рабочем кабинете были для меня открыты, но
само собой разумеется, в отсутствии жены.
Однажды Миша принес протоколы кустовых совещаний руководителей районов и начальников политотделов МТС и совхозов. Совещания проводились секретарем обкома партии Демченко, начальником областного политического сектора (т.е.руководителем политических отделов) Налимовым и прочими членами бюро областного партийного комитета. Передо мною протоколы межрайонных (кустовых) совещаний, проводившихся в Умани, Белой Церкви, Черкассах, Шполе и других городах. Главный вопрос - это весенняя посевная кампания. В протоколах, прежде всего, доклады с мест секретарей райкомов и начальников политических отделов. Все они говорят лишь о том, что мешает развертыванию сева "большевистскими темпами" и просят помощи. Они говорят об отсутствии семян, о том, что из-за отсутствия фуража лошади дохнут. Все они говорят о "лодырничестве" колхозников и кулацком саботаже. О том, как "классовый враг", проникнув на должности колхозных руководителей, счетоводов, кладовщиков, трактористов, конюхов и всюду, куда только выгодно было пролезть, творит свое контрреволюционное дело, срывая развертывание предпосевных и посевных работ. Из этих информаций следовало, что в отсутствии семян и фуража повинны эти лютые "классовые враги". Они также повинны в том, что полностью не отремонтирован сельскохозяйственный инвентарь, не вывезены удобрения, не отремонтированы трактора. Во всем этом виноваты "классовые враги", которые беспощадно разоблачаются и арестовываются. Ряд начальников политотделов жалуется, что к ним пока не прислали заместителей по ГПУ и им трудно справляться с задачей по борьбе с "контрреволюционными элементами", кишмя кишащими в МТС и колхозах. Все просят оказать помощь семенами, фуражем, поскорее засылать трактора и горючее. Ни один не говорит о том, что народ постигло страшное бедствие, что его нужно спасать от голода. Да и наивно было бы ждать таких заявлений от людей, руками которых этот голод вызван. Если они и говорят о голоде, то исключительно в смысле тревоги за своевременное и качественное проведение сева, которому угрожает повседневное сокращение рабочих рук из-за вымирания по колхозам. Только некоторые боязливо и как бы украдчиво, с рядом оговорочек, спрашивают, - нельзя ли оказать хоть маленькую помощь продовольствием, дабы заинтересовать колхозников в работе. Один начальник политотдела, с возмущением рассказывавший о страшном "кулацком саботаже", приводит такой пример этого саботажа: "Колхозник такой-то, после блужданий где-то в поисках хлеба после того, как он похоронил уже всю семью, вернулся с пустыми руками домой, забрался на печку, завесился дерюгой и никакими силами нельзя было его согнать оттуда, чтобы заставить работать в колхозе, так нуждающемся в рабочей силе, поскольку почти половина людей вымерла, а другие разбрелись. Как его ни уговаривали и ни грозили, он так и не слез с печки, заявляя: " Я предпочитаю умереть на собственной печи, а не в грязи на поле." Поскольку есть у него не было ничего, он так и умер, не пойдя ни разу на работу."
В ответ на вопросы руководителей кустовых совещаний все секретари райкомов и
начальники политотделов заявляют о многочисленных, все учащающихся случаях людоедства.
Людоеды немедленно изолируются органами ГПУ, согласно имеющихся инструкций.
В своих выступлениях руководители совещаний указывают, что главным и решающим
условием для обеспечения весеннего сева, является разоблачение и разгром "врагов",
пробравшихся якобы всюду и делающих все для срыва посевной кампании и развала
колхозов, о чем говорил Сталин в своем докладе на пленуме ЦК. О продовольственной
помощи не может быть и речи, пусть каждый сам себя обеспечивает, государство
не имеет таких ресурсов, чтобы кормить миллионы людей. О фураже также не может
быть и речи, нужно мобилизовать "местные ресурсы". Семян немного будет
дано, в качестве ссуды, но нужно беречь, чтобы они не были съедены. Для этого
необходимо охрану их поручать вполне надежным вооруженным людям. Кроме того,
перед высевом обязательно протравливать, как в целях агротехнических, так и
для предостережения от поедания во время высева колхозниками. Для борьбы с саботажем,
с возможной активизацией "врагов народа" и для борьбы с массовым бандитизмом,
подготовить коммунистов и комсомольцев, привлекая к участию и надежный беспартийный
актив. Органы ГПУ и милиции не должны спать, а должны непрерывно находиться
в действии. Главным условием успешной борьбы со всеми этими явлениями послужит
хорошая осведомленность, для чего не только органам ГПУ, но и райпарткомам и
политотделам нужно иметь верных людей, незамедлительно информирующих о настроениях
в массах крестьян и о разных вражеских вылазках. Разумеется, их нужно поддерживать
продовольствием.
Дабы покончить с существованием единоличного сектора, предлагалось проводить
строгую "классовую" политику в доведении им планов сева, выделяя самую
худшую и неудобную землю, в частности кручи и кустарники. В случае невыполнения
плана, чем бы это ни объяснялось, отсутствием ли семян или рабочего скота, или
недостаточностью и слабостью рабочих рук для приведения в порядок неподготовленной
земли, все равно - составлять акты и предавать суду за саботаж. Следить, чтобы
суды не нянчились , а карали бы как следует, строго налагая штрафы, достаточные
для конфискации имущества, включая и хаты, а в случаях особенно злостного саботажа,
кроме конфискации, виновного подвергали бы тюремному заключению. Само собой
понятно, что суды в своих приговорах должны лишать всех этих саботажников усадебных
участков. В случаях, если такой единоличник до суда подаст заявление о принятии
его в колхоз, принимать, создавая предварительно видимость, что это делается
неохотно, дабы другие единоличники это видели. Дальше говорилось о том, что
ввиду массового падежа лошадей и недостатка в тракторах, большие надежды возлагаются
на коров, поэтому предлагалось привлечь к полевым работам всех без исключения
коров, как колхозных, так и принадлежащим лично колхозникам. Освобождение коров
допустимо лишь перед отелом и после отела на минимальный срок, устанавливаемый
зоотехниками. Затем следовали резолюции, в которых отмечалось, кто и как проваливает
сев и по каким причинам (подлинная причина не указывалась) и давались лаконические
инструкции в духе выступлений руководителей совещаний.
Я с большим вниманием прочел все протоколы, благо что Мишиной супруги не было
дома. Передо мной довольно ярко раскрывалось подлинное существо всей политики
государства. Миша многого не улавливал в этих протоколах, так ему все это было
привычно и так приучили его мыслить установленными официальными категориями.
Мои замечания он вполне разделял. На мой вопрос, как официально объясняются
причины голода и как дело обстояло в действительности здесь , на Киевщине, Миша
сказал: "Официально голод объясняется кознями классовых врагов и кулацким
саботажем, вызвавшим массовый отказ колхозников от работы, в результате чего
много хлеба погибло неубранным.
В действительности дело обстояло так: хлебозаготовительные планы были колоссальными.
Если бы хлеб был собран до зерна, все равно его не хватило бы для выполнения
планов. И не напрасно все мы, получив такой план, ухватились за головы. Следовательно,
изъятию подлежал весь хлеб. Но ведь это делалось не первый год. Колхозники работали
все время даром, нечего не получая. Жили они тем, что сеяли в своих усадьбах.
Теперь же было запрещено производить посевы в огородах, а посеянное заранее
объявлялось конфискованным. Колхозники, таким образом, лишались всех ресурсов
к жизни. Их ждало одно и то же, что они работали бы, что не работали бы в колхозе,
что убрали бы они все, вплоть до отдельных колосков, что они ничего не стали
бы убирать. Все равно они не могли рассчитывать на получение хлеба и ничего,
добываемого их руками. Многие колхозы имеют хорошие молочные фермы, другие имеют
огромные свинофермы, на Киевщине колхозы владеют богатыми садами и пасеками,
но ничего, ни капли из всего этого не могло попасть колхозникам. Все продукты,
получаемые из ферм, садов и пасек, поступали в распоряжение государства. Естественно,
что при таком положении полной бесперспективности, заранее предвидя голод, многие
колхозники не стали работать на уборке урожая, но не все, а многие. Основная
же масса работала. На уборку хлеба был мобилизован весь Киев: парторганизация,
комсомольская организация, армия, огромное количество рабочих и служащих. Но,
конечно, весь хлеб не удалось спасти, все же часть его погибла. Однако, будучи
спасен, и этот хлеб все равно поступил бы в государственные амбары и голод был
бы неизбежен. Всякая попытка обеспечить себя хлебом путем самовольной жатвы
или захвата на молотильных токах или амбарах пресекалась законом от 7/8 1932
г. Жертвы этого закона по Киевщине попросту неисчислимы... Хотя жертвы голода
трудно исчислить, но они все же приблизительно учитываются. Этим делом занимается
ГПУ. Умерло уже по области приблизительно около 500 тыс. Человек и столько же
разбрелось, из которых многие погибают, не добравшись до земли обетованной,
имеющей хлеб или картофель и могущей их спасти. Массовое вымирание будет длиться
еще около месяца, предполагается, что по мере появления зелени, как выражаются
наши коммунисты " с переходом колхозников на подножный корм", смертность
пойдет на убыль.
В последнее время Миша больше времени проводил на селе, чем в городе. Возвращаясь,
он мне рассказывал о виденном им в селах. Как-то, собираясь в длительную поездку
по области, рассчитанную на несколько дней, он пригласил меня с собой.
Уже на окраинах Киева я увидел много голодных, лежавших на улицах и площадях
мертвых и еще живых. За городом вдоль дороги, по которой мы ехали, наблюдалась
та же картина. Было много идущих, но не меньше валяющихся на дороге и в канавах.
Все они были или до предела истощенные , или опухшие. Вместо глаз лишь щелочки,
лица, налитые водой, даже просвечивали. Руки и ноги также опухшие. Все эти люди
были грязные и в большинстве оборванные. Часто встречались трупы, лежащие поперек
дороги, и их все объезжали. В селах, которыми мы проезжали, было то же самое.
Здесь веяло жуткой пустотой и разрухой. Ни одного забора нигде не было, все
они пошли на топливо, т.к. колхозники соломы на топливо не получали и она колоссальными
скирдами гнила на поле. Дров также негде было достать, а самому идти собирать
хотя бы сушняк в лесу запрещалось под угрозой закона от 7/8. Почти все сараи
были разобраны также на топливо или для колхозного строительства. Все большие
стодолы, являвшиеся неизменной постройкой каждого крестьянского двора, уже давно
были разобраны и ушли на строительство колхозных дворов.
Местами почти сплошь были раскрыты крыши хат. Солома с них также употреблялась
или на топливо, или на корм корове, если у кого она была, так как для корма
скоту колхозник не получал даже гнилой соломы. Он жил и работал исключительно
для государства. Бесчисленное количество изб стояло без дверей и мрачно глядело
своими черными отверстиями не месте вынутых окон. Это все были выморочные хозяйства,
где не осталось ни души живой. Местами такой страшной пустыней, гнетущей душу
и навевающей ужас, была целая улица вся подряд, в сотню дворов. В каждом селе
неизменно трупы и трупы на улицах, во дворах, в канавах. Даже предсмертная агония
проходила незаметно. Люди как бы не умирали, а медленно угасали. Уже было тепло
и сельский воздух вместо благоухания наступившей весны был насыщен тяжелым трупным
запахом, т.к. местами трупы не убирались по неделе. Мы изредка останавливались
и Миша давал кусочек хлеба или сахару кому-либо из голодных, особенно детям
и молодым девушкам и юношам. Вот на краю деревни лежит юноша. Русые кудри окаймляют
его красивый лоб. На нас глядят нежные голубые глаза, застилаемые уже туманом
безразличия ко всему на свете. Он изредка судорожно вздрагивает. Остановив машину,
Миша быстро достает бутылку с молоком и наливает его в маленькую кружечку. Подходим
к умирающему. Глаза его из безразличной позы переносят свой взгляд на нас. Трудно
сказать, что в них отражалось. Это была непередаваемая тоска, это была вместе
с тем мольба, а может быть это был жесточайший укор. Руки юноши уже не подымаются
к кружке. Приподняв его за плечи, я поддерживаю, а Миша пробует влить молоко
в рот. Видно, что несчастный силится открыть рот, но последние силы его уже
оставили, хотя искра жизни еще не угасла. Мы раскрываем ему рот и понемножку
вливаем молоко. Захлебнувшись пару раз, он начинает его глотать, широко открыв
глаза. "Ничто не является столь действенным средством для спасения умирающего
от голода", - говорит Миша. Осторожно опускаю голову юноши на землю. Выражение
глаз его меняется. Он что-то пытается сказать. "Немножко полежи спокойно,
- говорит ему Миша , - вот он уже спасен, если бы кто-нибудь о нем позаботился."
- замечает он. Из дома, стоящего внутри двора, выходит молодой человек, одетый
в военную шинель нараспашку, синие кавалерийские брюки и защитную шевиотовую
гимнастерку. Через плечо у него висит портупея. Подойдя к нам, он с презрительной
усмешкой замечает:"Зачем возитесь с ними, всех не спасете. Да ведь через
полчаса все равно он умрет". Оказывается, это был заместитель начальника
политотдела МТС по партийно-массовой работе. Здесь как раз был дом, где помещался
политотдел. Юноша снова что-то пытается сказать и уже шевелит рукой. Наклоняемся
к нему. Еле внятным шепотом, заплетающимся языком он говорит: "Я не хочу
умирать, я буду хорошо работать, пусть меня снова возьмет совхоз. Я еще работал,
но из-за ноги меня выгнали из совхоза и я теперь умираю от голода". Мы
обратили внимание на его ногу. Весь верх ступни представлял огромную рану, распухшую
и гниющую. Оказывается, он разрубил ногу на работе в совхозе. Вследствие недоедания
рана не заживала. Вместо лечения его попросту выгнали, экономя те незначительные
продовольственные ресурсы, которые отпускались для рабочих совхоза. Миша написал
записку директору совхоза, где обязывал его немедленно взять этого своего рабочего,
обеспечить ему за счет совхоза лечение, после чего вернуть его на работу. Миша
очень разозлился: "Вот люди-то, а! Пока человек работал - был нужен, а
заболел - так его вон со двора. Даже скверный хозяин с собакой, служившей ему,
не всегда так поступит."
Он передал записку политотдельцу и просил экстренно же передать директору совхоза.
Изредка машина останавливалась среди полей, где производился сев. И лошади,
и люди были движущимися мертвецами. Можно было лишь поражаться, как они работают.
Там и сям на ниве лежали трупы павших лошадей и трупы умерших колхозников, отдавших
партии и правительству все, даже свои жизни во время тяжкого труда. На полях
также много работало коров. Бедные животные, кости которых еле удерживались
кожей от рассыпанья, высунув языки и выпучив глаза, с большим трудом тянули
плуг или борону, понукаемые бичами.
Большие площади социалистических полей были чрезвычайно запущены. Вся земля,
выворачиваемая из-под плуга, была сплетена корнями пырея, которые потом с великим
трудом выдирались посредством культиваторов и борон. Местами дорога была завалена
огромными кучами этих корней.
Мы нагнали толпу колхозников, человек двадцать, вооруженных лопатами и топорами.
Одни несли на плечах в мешках, а другие просто перед собой в охапке конское
мясо, которое издавало невыносимый смрад. Но этот смрад ощущали мы, а колхозники,
с трудом передвигая ноги, торопились домой, в ожидании богатого ужина из этой
дохлятины. В глазах их светилась надежда, а из ртов у некоторых стекала слюна.
Иные не в состоянии были терпеть и грызли это разлагающееся мясо, не задумываясь
над грозящим отравлением. Они наперебой излагали нам свою жалобу о том, что
9 дней назад во время дождя на поле пало в один день несколько лошадей, которые
сразу были зарыты. Работавшие там колхозники ходили по ночам, откапывали мясо,
несли домой и сами питались, а больше никому не говорили, где лошади зарыты.
Теперь же удалось открыть тайну и вот они хоть немного поедят. За падаль не
обошлось без драки и двух, хотевших захватить себе большие куски, убили, оставив
лежать вместе с костями дохлых лошадей. "Как же вы можете есть падаль?"
- спросил я в недоумении. Колхозники опять наперебой заговорили: "Видно,
товарищ, вы еще голода не испытали. Разве вы найдете теперь где-нибудь в любом
селе хоть самую паршивую собаку или дохлую кошку? Все съедено давным-давно.Да
наверное теперь и мышки нигде не найдете. Да что мыши, ведь все мы за несколько
километров ходим к пруду ловить жаб. И такая жалость, бывает, что зря проходишь
и ни одной не захватишь. Там тысячи ближайших колхозников вперед нас успели
их выловить."
"А вон, вон, смотрите! Вон наши пацаны охотятся на мышей."
Вдали мы увидели скирду, вокруг которой шевелилось много человеческих фигур.
Это дети вместо котов ловили мышей. Они шли на разные уловки и хитрости: ставили
силки, копали специальные ямки, ставили рыболовные крючки. Такая же охота повсюду
велась на ворон и воробьев. Но и падаль, и мыши, и лягушки были для миллионов
несчастных людей лакомством. Главной же пищей были коренья трав, древесная кора,
почки деревьев. Где были речки и пруды - там добывались водоросли, все, все
решительно шло в пищу, в том числе и сам человек.
Мы подъехали к одной МТС. Узнав, что идет совещание, мы направились в помещение.
На совещании присутствовали председатели колхозов, секретари партячеек, а также
агрономы и руководители МТС и политотделов. Еле держась на ногах, пьяный начальник
политотдела говорил речь.
"Коровка - родная сестра коммуниста, - говорил он, - Только она нас вывезет,
без нее мы пропали..." На что его помощник, по-видимому не согласный с
таким сочетанием коммунистов с коровами, бросил реплику: "А бык - родной
брат комсомолки, что ли?" -, что пьяный начальник подхватил и повторил,
не подозревая иронии, вызвав осторожные усмешки на лицах собравшихся. Дальше
он продолжал о том, что "партия кровью харкает, надрываясь в жестокой борьбе
не на жизнь, а на смерть с врагами внутренними и внешними...Так давайте раскачаемся,
товарищи!"
Когда опьянение окончательно овладело начальником политотдела, он стал засыпать,
в беспорядке встряхивая правой рукой и роняя бессвязные урывки фраз. Руководство
совещанием перебрал на себя заместитель. Ша задал несколько вопросов заместителю
начальника политотдела и директору, а затем сделал пару коротких указаний, после
чего мы поехали дальше.
Проезжая одним не подающим признаков жизни селом, мы решили зайти в первую попавшуюся
хату. Еще при открывании наружной двери на нас пахнул резкий трупный запах.
Открыв дверь в избу, мы на мгновение остановились перед поразившей нас картиной.
На полу лежал невероятно вздувшийся труп мужчины, а около него двое детей. Одному
было годика три, другому лет шесть. Лицо у человека, а также руки его были обгрызены,
нос и губы были совершенно съедены. Несчастные голодные дети, оставшись с мертвым
отцом, грызли его, пока и сами околели. Зайдя в несколько изб, мы в двух из
них также обнаружили разлагающиеся трупы.
"Это же участок этого негодяя, пьяницы, начальника политотдела" -
говорил Миша. Затем мы подъехали к сельсовету, где Миша дал хорошую нахлобучку
председателю. Председатель оправдывался тем, что некому собирать трупы, т.к.
большинство населения уже вымерло, другие ушли из села, а оставшихся десятков
пять через день, через два сами будут трупами...
Миша решил проехать в районный центр, находившийся в нескольких километрах.
По дороге мы увидели в канаве еще живого человека. Остановили машину. Дали ему
молока и он стал понемногу оживляться, даже пытался сам сесть. Как раз по дороге
ехала подвода. Миша остановил ее и велел отвезти человека в больницу, поскольку
подвода шла в том направлении. Но возчик, оказавшийся работником Леспромхоза,
ни за что не подчинился: "Куда там возиться с ними. Так уж предназначено.
Все равно все погибнем." Обещание заплатить и угроза арестовать не подействовали.
Тогда мы с шофером вынесли человека из канавы, весу в нем было не более двух
пудов, уложили на сиденье машины и поехали. Больница была при въезде в райцентр.
Войдя в больницу, Миша распорядился, чтобы привезенного уложили в больницу.
Заведующий сопротивлялся, говоря, что палаты битком набиты. Затем пошел искать
места и человек был положен в больницу.
"И так места мало, - жаловался врач, - а тут еще разных бандитов да людоедов
навезли сюда, чтобы лечить их." Оказывается, что отряд милиции пару дней
назад преследовал банду грабителей и убийц и между ними завязался настоящий
бой, в результате которого был убит один милиционер и двое бандитов, а трое
бандитов ранено, их-то и уложили в больницу. Людоедами были две женщины. Врач
и сестра рассказали о них следующее: "Людоедство явление довольно частое.
Особенно приходится особенно беречь детей, т.к. случаев исчезновения их бывает
немало. У агронома, живущего отсюда в пяти километрах, пропала четырехлетняя
девочка. Хватились ее, когда прошло минут 10 после того, как она отошла от матери.
Как раз вечерело. Где ни искали, но найти не могли. Думали в колодезь упала,
в колодце не оказалось. Мать убивалась, кричала. Ясно было, что ребенок пошел
на мясо. Другие матери, похоронившие без слезинки по несколько детей, уговаривали
ее не убиваться так, ибо все равно всем погибать от голода. Но семья агронома,
кое-что получавшего от МТС, хоть и терпела нужду, но не голодала так, как крестьяне,
и смерть ребенка для нее являлась тяжким ударом, да еще какая смерть! Вечером
к одному колхознику, жившему в дворах двадцати от агронома, пришли вот эти две
женщины. Они шли издалека и просились на ночь. Хозяин пустил их. Тогда они спрашивают,
нет ли чего поесть. Им ответили, что сами обречены на голодную смерть. Они сказали,
что имеют немного печенки и просили сварить. Хозяйка с радостью достала каких-то
кореньев, соли и начали совместно готовить ужин. Вместе с женщинами поела и
семья. Когда женщины уснули, хозяин решил проверить их мешок, оставленный в
сенях, не осталось ли там еще чего съестного. Он был немного вороват, хотя и
любой не счел бы за грех немножко украсть пищи для спасения жизни своей семьи.
Развязав мешок, он нащупал в нем много мяса и кусок вытащил. Зажегши спичку,
он к ужасу своему увидел, что это была детская ручка, а в мешке оказалось изрубленное
детское тельце. Схватив топор, он бросился рубить людоедок. Поднялся крик, на
который сбежались люди и не дали убить этих женщин. Но он их сильно порубил
и вряд ли они выживут. Их положили сюда и приказали караулить. Они сами не уйдут,
разве что кто их унесет отсюда. На ночь приходит милиционер, поскольку бандитов
могут украсть их товарищи. Когда этих женщин привезли в больницу и немного их
привели в чувство, то ГПУ сделало им допрос. Они рассказали, что проходя по
улице, когда уже вечерело и видя, что ребенок выбежал на улицу, они обратились
к нему: "Девочка, иди дадим хлеба!" Когда она подошла к ним, они увели
ее в густые кусты, что через дорогу от квартиры агронома и там зарезали. Отрезав
головку, зарыли в землю, а с тельцем подошли к речке, где дождавшись сумерек
разрезали, вынули внутренности и вымыв их, а также разрубив тельце, уложили
все в мешок и тогда-то и пришли проситься на ночлег. По их рассказу головка
девочки была отыскана."
Уже смеркалось, когда мы уехали из больницы. Миша не хотел здесь оставаться
ночевать и решил ехать в следующий район, находившийся в 40 километрах, где
у него был хороший знакомый председатель райисполкома, у которого Миша рассчитывал
переночевать, а с утра побывать на заседании бюро райпарткома. Когда мы ехали
через лесок, по нам сделали несколько выстрелов, но дали промах. Шофер погнал
машину километров на 85 и мы быстро доехали до следующего райцентра.
Наш рассказ председателю райисполкома о зарезанной девочке вовсе не удивил его.
"Никто не знает, - сказал он, - сколько в действительности имеется случаев
людоедства. В моем районе зарегистрировано больше двух десятков, это те случаи,
когда люди попадаются так или иначе, а необнаруженных безусловно во много раз
больше. И в самом деле, что стоит подобрать свежий труп или добить умирающего
ночью и употребить его в пищу? Кто будет знать об этом, когда трупами устланы
дороги и канавы, а умирают свои и чужие. В ином селе их хоть на кладбище свозят,
а там, где некому этим заниматься, зарывают в канавах, в погребах. Где близко
есть какое-либо углубление в земле, туда их и сволакивают иногда по несколько
десятков вместе и зарывают. А вот я вам расскажу пару случаев, когда едят не
чужих, как в этом случае с девочкой, а своих родных. Такие случаи нередки, но
кто же о них будет знать? Так вот послушайте. Из одного села в другое приходит
барышня к своей родной сестре, живущей с мужем. Барышня эта была еще в теле,
поскольку ее родителям удалось сохранить корову, а детей у них больше не было.
Сестра, посоветовавшись со своим супругом, взяли ночью, когда она спала, оглушили
ее, затем перерезали горло, сделали все, что полагается с мясом, порубили, посолили,
а на следующий день, вместо того, чтобы идти на работу в колхоз, устроили банкет.
К ним пришло еще 4 человека, принесли водки и начали пить и закусывать одним
мясом без хлеба, приготовленным в разных видах. Туда зашел бригадир и еще один
колхозник, чтобы выгнать хозяев на работу. Пришедших также угостили водкой и
мясом и пьяная компания продолжала горланить песни. Хозяин кричал: "Спасибо
товарищу Сталину за счастливую и радостную жизнь! Ура! Да здравствует Сталин!"
Другие подхватывали и все кричали "Ура!" Бригадир и колхозник с ним
пришедший, ушли дальше, а придя в колхоз, объяснили, почему все эти люди не
идут на работу. Председатель колхоза пошел в сельсовет и рассказал председателю
о подозрительном изобилии мяса у колхозника, устроившего банкет. Захватив с
собой еще пару человек, они пришли к гулявшим и обнаружили в бочке засоленное
человеческое мясо. Будучи арестована, вся эта компания созналась, что это не
первый человек, которого они едят. Мы строго требуем, чтобы в селах ежедневно
производился обход всех дворов и устанавливаем наличие оставшихся в живых. Посредством
такого обхода раскрыт второй подобный случай в другом селе. Зайдя в одну избу
и не обнаружив двенадцатилетнего мальчика, десятский спросил, где он. Ему ответили,
что Иван ушел куда-то в поисках пищи. Это удивило десятского, т.к. Иван накануне
не мог ходить, а кроме того, чувствовался запах жареного мяса. Придя в сельсовет
и докладывая о своем десятке, он высказал подозрение насчет этой семьи. Пришли,
сделали обыск и обнаружили Ивана в бочке. А в печке жарились сделанные из него
колбасы. Будучи арестованы, мать и дочь рассказали в ГПУ так, как будто речь
шла о поросятах: "Сперва, - говорили они, - мы съели умершего отца. Многие
ж едят, поэтому и мы решили попробовать, а когда попробовали, то оказалось,
что мясо как мясо и мы его всего съели, а кости зарыли в огороде, сказав, что
зарыли его целиком. Затем умер старший сын, 14-летний Степан. Поскольку мы уже
съели отца, то без колебания съели и Степана втроем. А когда спросили нас, где
он, мы заявили, что он ушел и это прошло незамеченным. Теперь слег Иван. Мы
посоветовались, все равно же умрет через день-другой, зачем же ему зря худеть.
Мы решили добить его, не ожидая естественной смерти. Крепким ударом макогона
по голове добили и успели лишь немного съесть, как это было открыто". На
повторные вопросы, как же они решились на такое страшное преступление, они только
плечами пожимали: "Люди едят и мы ели.". На вопрос, каково мясо, дочка
отвечала: "Мясо вкусное, сладкое, нежное." А старая подтверждала:
"Да, да, очень хорошее мясо". Как видите, для людей, ставших людоедами,
нет больше ни страха, ни отвращения к человеческому мясу. Они даже потеряли
ощущение преступности своих действий. Голод и пример других искалечили немало
людей, которые никак не были склонны даже к малейшей преступности, как например
эта семья. Это была очень хорошая семья. Я вот только не знаю, была ли она верующей.
К сожалению, я не интересовался вопросом, каковы религиозные убеждения этих
людей, занимающихся людоедством. Мне кажется, что единственным, что могло бы
удержать каждого человека, обреченного на голодную смерть от того, чтобы при
случае не попробовать кусочек человеческого мяса, особенно, если бы его давали
в приготовленном виде, это глубокое религиозное чувство, боязнь греха, страх
перед ответственностью за гробом. Здесь же, в этом мире, у этих людей ничего
не осталось, что могло бы их удержать перед могущественным инстинктом голода.
Может удержать, главным образом, не моральное чувство, а физическое отвращение.
Но может ли физическое отвращение к человеческому мясу быть сильнее отвращения
к лягушкам или ужам, поедаемым с жадностью? Между прочим, известно ли вам, что
женщины значительно более живучи, нежели мужчины? А ведь это так. Мужчин умирает
несравненно больший процент, чем женщин."
К председателю РИКа зашел живший в следующем доме заместитель начальника политотдела
по работе в ГПУ. На его петлицах красовалось два ромба. Говорили, что эти ромбы
политотдельские гепеушники навешивали себе произвольно, т.к. по своему положению
они не могли быть выше начальников районных отделений ГПУ, носивших три "шпалы".
Наоборот, поскольку объем деятельности районных отделений был больше, то заместители
начальников политотделов должны были бы носить не больше двух "шпал".
Но так как политотделы были учреждены как "глаза и уши" ЦК партии
и должны были непосредственно сноситься с ЦК, и т.к. на работу в политотделы
посылали отборных политических работников и отборных работников ГПУ, то эти
последние и драли нос даже больше, чем полагалось. Этот гепеушник был плешив
и председатель РИКа называл его в шутку "чубатый". Чубатый оказался
не ахти грамотным человеком и, должно быть, он получил столь высокое назначение
в политотдел отнюдь не за свое умение вылавливать в чем-либо провинившихся,
а попросту за умение делать виновным любого попавшегося. Будучи украинцем, но
желая разговаривать по-русски, он отчаянно искажал русский язык. Повествуя о
своих проделках, Чубатый не преминул похвастаться последней победой над "врагом":
"Поп такой-то церкви в воскресенье произносил проповедь перед народом,
которого в церкви было человек 100. Он сказал в своей проповеди: "Бог нам
послал наказание в виде голода за грехи наши. Я призываю вас, братья и сестры,
покайтесь, молитесь усердно Богу и он помилует нас". У меня есть хорошие
ребята "стукачи" (агенты-доносчики). Они все это дословно записали,
находясь в церкви, и немедленно сообщили мне. Я сразу арестовал попа. Спрашиваю:
"Ты зачем контрреволюционную агитацию ведешь?" А он прикидывается,
что не понимает, какая это может быть агитация. Я над ним бился два дня. Я ему
"чертей давал" и половину бороды вырвал, никак не хочет признать,
что его проповедь была антисоветской. Только сегодня перед вечером, когда я
заложил его лапу между дверей да прижал как следует, тогда лишь он признался,
что проповедь его носила антисоветский характер и ставила целью сорвать посевную
кампанию. Следствие закончено и завтра он будет отправлен в Киев. Начальник
политотдела лезет не в свое дело. Хотя я его заместитель, но имею же я право
вести самостоятельно оперативную работу. К нему пришла делегация насчет попа.
Он ко мне. Я ему и объяснил, за что я того арестовал .Тогда он рассердился и
говорит: "У тебя головы нет, раз ты не нашел никаких обвинений поумнее."
А я ему отвечаю: "Ничего, что у меня нет головы, зато диктатура на боку."
(и похлопал себя по кобуре револьвера). Он плюнул и ушел."
Предрика попытался также убедить Чубатого в том, что у него, по-видимому, истребуют
более веских обвинений, для того чтобы этого священника посадить "покрепче".
"Ну что ж его придумать?" - спрашивал Чубатый. "Вот если бы он
сказал, что кара Божья послана за то, что в воскресенье и в праздники в церковь
не ходят, а работают в поле, тогда дело другое, тогда можно было бы хорошее
дело ему состряпать за срыв посевной кампании". Чубатый даже ударил себя
по лбу и подскочил: "Вот уж действительно, у меня головы нет! Да если он
так и не сказал, так мог бы сказать. Завтра же вызову своих ребят и спрошу их.
Да все равно, сказал, не сказал, напишут, что сказал и крышка попу". Миша
спросил Чубатого, что из себя представляют его сексоты (секретные сотрудники,
информаторы). "Что угодно, - сказал Чубатый, - люди умирают с голоду и
готовы за кусок хлеба родного отца продать. Можете себе представить, как они
стараются что-либо подслушать или подглядеть и как спешат ко мне в надежде получить
в вознаграждение кусок хлеба. В качестве агентов мы используем и людей из чуждых
элементов, например, бывших кулаков или разных лишенцев, как то: бывших лавочников,
церковных причетников, как пономари, дьячки, звонари, а также замешанных в разных
политических партиях, какие были еще во время революции. Этого вызываешь, предъявляешь
ему какое-либо обвинение, хотя бы в антисоветской агитации, и говоришь, что
он уже больше домой не вернется, а будет расстрелян или заключен где-либо в
концлагеря без права переписки с семьей. Имущество же его будет конфисковано,
а семью сошлем в Сибирь. Он начинает плакать, молить. Иной не страшится ссылки,
но просит не отрывать его от семьи. Вот так нащупаешь его больное место и он
твой. Притворишься, будто его мольба трогает тебя и якобы начинаешь обдумывать,
как поступить с ним. Иной в это время стоит перед тобой на коленях, а то ноги
целует, надеясь умолить. И вот делаешь, наконец, вид, что пожалел его и говоришь:
ладно, мол, я жалею твоих детей и оставляю тебя в покое, но ты должен мне служить.
Хорошо будешь служить, будешь спокойно сидеть на месте, если же неисправен будешь
или прохлопаешь что-либо, о чем должен был немедленно сообщить, пиши - пропал.
Ну и многие из таких людей в порядке " искупления вины" перед советской
властью готовы в лепешку разбиться. Но таких осталось слишком мало, редко кого
найдешь, поскольку они постепенно уничтожаются. Из таких, кого используешь,
как и этих чуждых в порядке "искупления вины", можно назвать бывших
коммунистов или же тех, кто имел переписку с заграницей, или сам когда-нибудь
был заграницей, как например в плену, или побывал в Америке, все равно, хоть
это было и до революции. Конечно, сюда относятся воры и прочие преступники.
Все эти категории находятся на учете ГПУ и мы их по мере возможности используем,
а при получении разверстки на изъятие, какое например будет перед первым мая,
многие из них будут изыматься. "Искупающим вину" не надо и кусок хлеба
давать, они и без вознаграждения довольно исправно служат. Некоторым агентам
даешь задание вести антисоветские разговоры, вызывая на откровенность других
людей. Бывает, даешь конкретное задание перед кем специально вести такой разговор,
если тебе нужно этого человека прощупать. Иногда при посредстве толкового агента
получаешь очень хорошие результаты. Случается, что и самого агента за эти его
провокационные разговоры убираешь, отправляя в ссылку, поскольку он себя скомпрометировал
и оставление на месте означало бы вызвать подозрение у окружающих и сделать
их настороженными ко всем, ведущим антисоветские разговоры." Когда Чубатый
ушел, председатель райисполкома смеясь, заметил: "Не знаю только, как этот
плешивый работает со своими агентами, не так ли, как бывший здесь когда-то уполномоченный
ГПУ, который бывало соберет всех своих стукачей разом. И вот толпятся в ГПУ
пара сотен их, боясь друг с другом заговорить и в глаза взглянуть, поскольку
каждый из них строжайше предупрежден и связан подпиской о том, что если он раскроется
как агент, его ждет тюрьма, а то и расстрел. Своей настороженностью, молчанием
и испуганным видом они себя друг перед дружкой выдавали и каждый узнавал таким
образом всех своих засекреченных коллег." И дальше продолжал: "Кроме
районного ГПУ и этого политотдельского, политотделы также имеют своих "стукачей",
как общих для политотдела, так помимо этого и каждый политотделец имеет своих
особенных.
Даже помощница начальника политотдела по женской работе и та имеет свою агентуру
среди женщин. Политотделы имеют чрезвычайно большие полномочия, являясь непосредственными
агентами ЦК партии и снабжение продовольствием и одеждой получают они через
ГПУ. Они обеспечены значительно лучше нас, районных работников, и денежные оклады
их выше. Если район плохо выполняет финансовый план, то я и все мои сотрудники,
а также сельсоветы, учителя и все прочие работники, находящиеся на районном
бюджете, по несколько месяцев не получаем жалованья. Политотдельцы же находятся
на бюджете ЦК партии и избавлены от всяких подобного рода неприятностей. Будучи
прекрасно обеспечены, политотдельцы ведут довольно разгульную жизнь. И не только
те, которые не имеют с собой жен, а пожалуй все. Свято охраняемая девическая
целомудренность в недалеком прошлом, ныне потеряла свою ценность, по крайней
мере среди значительного числа населения. И вот молоденькие хорошие девушки
и даже девочки становятся добычей распутных политотдельцев и за кусочек хлеба
отдают свою девственность. Да этим собственно занимаются не только политотдельцы,
а и многие наши районщики и председатели сельсоветов, и прочие сельские коммунисты.
Они превращаются как бы в общественных быков и пользуются лучшими девушками
направо и налево за тот же кусочек хлеба. Все это печальная действительность,
порожденная голодом.
Здешний начальник политотдела МТС человек ученый, учился в академии и в последнее
время работал в ЦК КпбУ. Но это такая личность: на бюро райпарткома он теряется,
как мальчишка, труслив, как заяц, а вот среди подчиненных чувствует себя грозным
диктатором. Еще бы, ведь он может любого работника МТС выгнать, а это означает
голодную смерть. Политотдельцы , правда, с ним мало считаются и каждый занимается
своим делом, как умеет, как например тот же плешивый. Недавно произошел такой
случай. Он был в одном селе и задержался на ночь. Ночью поднялась стрельба.
Он насмерть испугался и боясь сам выходить на улицу, сел в уголок, держа в руках
два револьвера, а секретаря партячейки, у которого ночевал, послал узнать, в
чем дело. Тот скоро вернулся и сказал, что воры хотели обокрасть молочный пункт.
Одного удалось поймать, а остальные сбежали. "А оружие у него было?"
- испуганно спросил нач.политотдела. "Нет, - ответил секретарь ячейки,
- был только кусок железа." Тогда начальник политотдела вместе с секретарем
партячейки пошли в сельсовет, где подвергался допросу пойманный вор. Его жестоко
избивали местные коммунисты револьверами, сапогами и тем куском железа, который
при нем захватили. Начальник политотдела также присоединился к ним, избивая
его револьвером. Его кисти рук клали на пол и дробили их железом. От него все
добивались выдачи его компаньонов. Будучи не в силах терпеть, он стал плести
что попало и в качестве компаньонов назвал первых пришедших ему на ум людей.
Некоторые коммунисты побежали ловить их. Не застав одного дома, стали избивать
его отца, чтобы тот сказал, где сын, но старик мог и не знать, где он. Его продолжали
избивать, пока не убили. В сельсовете же продолжался допрос. Избиваемому ставили
вопрос, не он ли убил такого-то, не он ли ограбил колхозную кассу. На все он
давал отрицательный ответ, но его продолжали жестоко избивать и он вынужден
брать на себя все эти преступления, а также наговорил много таких, якобы совершенных
им преступлений, о которых никто и не слышал. Затем его отправили в больницу,
а коммунисты продолжали арестовывать и избивать людей, которые были названы
как соучастники в разных преступлениях. Начальник политотдела примчался в район
и чуть не кричал на улице о том, что ему удалось раскрыть банду. Когда на место
приехали работники ГПУ, вор, избитый и положенный в больницу, до их приезда
уже исчез. А остальные арестованные стали отказываться от того, что они успели
наговорить на себя, будучи избиваемыми. Из всего дела вышел пшик..."
Я спросил предрика: "Не является ли ошибкой арест священника Чубатым?"
На что он ответил: "Никакой арест и любая другая репрессия не является
ошибкой, если она делается разумно, обдуманно и достигает намеченной цели. Если
Чубатый сумеет оформить дело с попом так, как я ему подсказал, это будет толково,
потому что мы можем это использовать среди колхозников, говоря им, что они плохо
работают, будучи подстрекаемы попом, и что, дескать, потому-то мы попа и арестовали.
Там, где много еще верующих, мы арестовываем попов временно, прямо ставя вопрос
перед ходоками: хотите, мол, чтобы вашего попа освободили, делайте то-то и то-то,
и достигнув, таким образом, цели, бывает и выпустим попа. Правда, что дальше,
то более редкими становятся случаи ходатайства за попов, поскольку впоследствии
приходится расплачиваться ходокам, попадающим в списки активных церковников.
А вот до раскулачивания - беда что было. Затронешь попа, так тут тебе к райисполкому
привалит тысяча, а то и больше народу. Тогда много было хлопот, а теперь дело
проще и спокойнее. Да и попов-то с каждым месяцем все убывает по мере закрытия
церквей. Но мы, конечно, не только попов арестовываем. Представьте себе, - сев
никак не идет. Население вымирает и куда там ему до казенной работы. Что делать
спрашивается? Легче всего было бы привлечь людей к работе, имея некоторые продовольственные
фонды. Но их нам не отпускают. Следовательно, надо находить другие средства
для воздействия. Уговоры, ясно, мало помогают. Приходится из числа колхозников
намечать несколько жертв, но не случайных людей, а подыскиваем наиболее влиятельных
среди них, авторитетных, особенно же имеющих многочисленных родственников. К
чему придраться, всегда можно найти. Если даже такой человек и не состоит пока
в списках ГПУ, о которых говорил плешивый, то все равно не составляет большого
труда посредством предварительной обработки стукачей состряпать против него
любые обвинения, дающие основания для ареста. А в ГПУ его предупредят: вот,
мол, против тебя есть такие-то обвинения, если ты берешься уговорить людей идти
на работу и дашь об этом подписку, освободим, а нет - поедешь дальше, а там
вслед, гляди, и семья, которую тебе не видать больше. Разумеется, человек десять
подписок сделает и умолять будет свою родню и знакомых и других односельчан,
чтобы идти работать, и вот смотришь, после такой операции, если она разумно
проведена, работа в колхозе горит, несмотря на то, что в поле идет десяток человек,
а возвращается живых 9 или 8, а то и меньше. Конечно, такие операции могут делать
опытные и разумные люди, а этот плешивый до сих пор больше портил дело, чем
помогал. К счастью, наш начальник ГПУ искусный мастер в таких делах и он нас
часто выводит из безнадежного положения. Главное, что он не заносчив, не бахвалится
своей независимостью, а чувствует себя прежде всего коммунистом, членом районной
партийной организации и болеет за общее дело. Поэтому он часто советуется с
секретарем райкома и со мной и наша тройка всегда коллективно найдет правильное
решение любого сложного вопроса. Недаром у нас и с севом дело обстоит лучше
окружающих районов, несмотря на то, что смертность населения у нас выше!"
На следующий день утром Миша пошел на бюро райкома, а я решил пройтись по селу
и поговорить с людьми. Часа два я бродил среди осиротелых разваливающихся хат,
среди лишившихся хозяев расцветающих садов, среди скорчившихся трупов "
строителей социализма". В селе царила мертвая тишина. Ни собака своим лаем
не нарушала ее, ни обычный для деревенской улицы веселый смех детей, ни плач
матери по единственному сыну или жены по любимому мужу. Здесь люди давно забыли,
что такое смех. Большинство из них разучилось даже громко разговаривать - сил
не хватает. Я заходил во многие хаты и беседовал с встречными колхозниками,
колхозницами, детьми. Общее, что я наблюдал в этих людях - это чувство безнадежной
и безысходной обреченности и пассивного отчаяния. В них чувствовалась как бы
безучастность к самим себе и какая-то рабская покорность. Дух этих людей, казалось,
был окончательно сломлен и призрак неизбежного конца витал над ними. Одно единственное
животное чувство овладело ими, вытеснив в той или иной мере все прочие чувства
человека - это чувство голода. И недаром матери как бы безразлично взирали на
трупы детей. Я слышал от нескольких матерей такие слова: "Слава Богу, что
он прибрал несчастное дитя. Как оно, бедненькое, мучилось! Чтоб могла, то своим
телом кормила бы его, если бы надеялась спасти". Происходила страшная переоценка
ценностей. Смерть для любимого ребенка являлась желанной, ибо она прекращала
его ужасные страдания.
В одной избе я застал сильно опухшую старушку. "Вы
одинокая?" - спросил я ее. "Ах, добрый человек, теперь я одинокая,
- так начала свою повесть старушка, - У нас когда-то была семья большая, да
все пошли своей дорогой. Мы со стариком остались доживать свой век при младшем
сыне. Старший сынок, которого мы все любили, посылали его в разные училища,
даже работать ему не давали, так жалели его, уж давно отошел от нас. Когда-то
он, сделавшись комсомольцем, все требовал, чтобы мы иконы выбросили, да чтобы
младших детей Богу не учили молиться. Но мы со стариком держались веры христианской
и решили умереть в ней, как и наши предки. Это очень злило сына, он ругал нас,
насмехался над нашей верой. А младшим и было на руку, чтобы Богу не молиться,
да проказы разные делать, запрещаемые как греховные. Однажды в воскресенье утром
старик стал молиться и поставил обоих младших рядом с собой. А сын-то старший
политграмоту затеял с ними изучать и кличет детей, старик же запрещает им идти,
пока не окончат молитву. Тогда сынок подскакивает к отцу и наставляет на него
оружие: "Застрелю, - кричит, - если ты, старый хрен, посмеешь детям головы
дурманом забивать!" Тогда отец и говорит ему: "Господь с тобой. Ты
на свою душу грех берешь за детей, раз я им больше не отец". Младший мальчик,
почувствовав свободу, превратился в хулигана и босяка, а до того был золотой
ребенок, как и старший, пока слушался родителей и не связался со своим комсомолом.
Уходя на военную службу, он даже не попрощался с нами. А ведь я и старик не
перестали его любить и жалеть. Сколько было я слез пролью по нем, не зная, каково
ему там. Со временем он стал писать нам письма. А затем рассердился, что в колхоз
не идем и перестал писать. Он все занимал крупные должности. Теперь он начальником
политотдела работает и недалеко отсюда, и если бы у него был Бог в сердце, он
легко мог бы нас спасти. Но он и вовсе от нас отказался. Мы со стариком все
не хотели вступать в колхоз, хотя младший сын, при котором мы жили и вступил.
И вот получилось, что мы, будучи единоличниками, обрабатывая землю руками, не
только сами перебивались как-то, но и внуков подкармливали. А коровку, что мы
имели, берегли как дитя, и она поддерживала всех нас. Дабы заставить нас идти
в колхоз, прошлый год нам дали такой план хлебозаготовок, что мы его и третью
часть не могли выполнить. За невыполнение плана нам наложили штрафу 900 рублей
и сразу описали все, что мы имели, предупредив, что мы уже не имеем права не
только корову продать или куда угнать, но даже и старую сорочку продать. А затем
пришли и забрали все до нитки, забрали последний кочан кукурузы и даже табак,
что было немножко посеяно в огороде. Корова была продана в колхоз по твердой
цене за каких-то 100 рублей, хотя цена ей больше тысячи, и все прочее было по
твердой цене продано и нам оставалось еще рублей 700 штрафу доплачивать. А где
же их взять? Тогда власти решили и хату продать. Оценили ее в 350 рублей. Как
ни хлопотал младший сын, чтобы хату не трогали, поскольку она и ему же принадлежит,
ничего не помогло. Ему пришлось с большим трудом добывать 350 рублей и заплатить
за собственную хату государству. Но это не удовлетворило власти, потому что
мы все же еще штраф не выплатили. И вот в рождественский сочельник, когда мы
со стариком сели за кукурузную кашу, сваренную пополам с мякиной, которая нам
должна была напомнить кутью, пришел актив и выгнал нас на улицу. И пошли мы
в зимнюю вьюгу, плача, по улице. К кому мы ни заходили проситься, чтобы приняли
переночевать, никто не принимает, боятся. Наконец приняла, спасибо ей и царство
ей небесное, самая бедная вдова, которой нечего было бояться, так как ей терять
уж было нечего. Вот это ее избушка осталась. Есть было нечего, кругом уже умирали
от голода. И вот мой старик в свои 75 лет пошел где-то промышлять. Он где-то
нашел старых знакомых и принес пудика полтора зерновых отходов. Узнав об этом,
сын пригласил нас перейти к нему, чему не препятствовал новый председатель колхоза
- мой племянник. Мы перешли. Отходы понемножку мололи и смешивали их с кочерыжками
из-под кукурузы, которые также размалывали посредством колеса, надетого на шкворень.
Затем добавляли немного коры и получалось подобие хлеба. Но этого хватило ненадолго.
Сын где-то ходил, кое-что воровал, то пару картошек принесет, то горсть зерна,
заваренного для свиней, возьмет с корыта, спрячет в карман. Не один он это делал.
Все понемножку воровали, без этого, небось, уж давно все перемерли бы. Затем
сын решил сократить количество едоков и выгнал нас со стариком на улицу. Сидим
мы на холоде и плачем. Люди уговорили его принять нас. Он принял, но с условием,
чтобы ничего не ели. Что было делать? Мы просили Бога, чтобы послал нам поскорее
смерть, так как слишком мучительно было голод терпеть, умирая постепенно, -
месяц, а то и два. Только знай, пьешь воду одну, а она тебе по за кожу идет,
и все не умираешь, пока не придет твое время... Так вот терпеть было невмоготу.
Мы уж не только в колхоз, а Бог знает куда бы пошли, только бы спастись от мучительного
голода. То бывало судим со стариком: авось власть образумится и разрешит хозяйство
свое иметь, как прежде, то-то будет счастье! Так мечтали мы, как дети. Страшно
было тогда нам и в мыслях согласиться, что навеки уже потеряна возможность иметь
свою конуру, свой клочок земли, скотинку свою. Но власть нашла средство, как
отбить такие мысли и истребить вековечную привычку. И вот мы решили вступить
в колхоз. Пошел старик записался и стал просить председателя колхоза хоть какую-нибудь
помощь оказать. Он стал перед племянником на колени и протягивал к нему с мольбой
руки. А тот в ответ ему говорит: "Г.... съешь, пошел вон!" - и выгнал
его из канцелярии.
Пришел он домой и плачет сердечный, как дитя. Сидим и оба плачем. А сын и говорит:
"Если вы ничего не можете достать, так уходите себе, мне тяжело глядеть
и на свою семью". Но мы решили со стариком, все равно умирать. Никуда мы
не пойдем, хоть умрем в бывшей своей хате. Живем мы день, другой, третий ничего
не евши. Одну воду знай пьем. И вот сынок взял и задушил отца ночью, а меня
выгнал. И пошла я снова к этой бедной вдове, но уже одинокая. Она, бедняжка,
третий день как умерла, а я вот жду, пока примет меня Господь. А сын так семью
свою и не спас. Все же двое детей умерло, остался один мальчик. А я вот пока
не умираю. А живу-то я чем? То веточки молодые варю, то глину пососу, а теперь
зелень появляется - траву ем. Пасемся теперь на траве, как овцы."
"Должно быть, ваш сын хороший изверг, раз он отца родного убил," -заметил
я. На что старуха отвечала: "Он, правда, хулиганистый был, но к нам он
неплохо относился. Мы довольно дружно жили. Но человек просто пришел в отчаянье.
Бог его знает, может ему было не в силу терпеть, как мучается старик, которого
к тому же нарывы обсыпали, и он решил сократить длительность его страданий,
а там и меня бы задушил. Да я и рада была бы. Зачем я живу на свете? Кому я
нужна, 70-летняя старуха, если бы я даже пережила этот голод... Пусть бы внуки
пожили. Так нет же. Знать, такова воля Божья. Здесь у нас многие поубивали своих
родителей. Да были такие, что и детям родным смерть ускоряли. И это делалось
не со зла, а оттого, что невыносимо тяжело глядеть на мучение родных своих.
Были и такие случаи, когда люди сами упрашивали, чтобы их добили. Вот тут через
дом живет Грыцько. Его бабка упросила и он добил ее. Вы не думайте, что для
голодного человека смерть так страшна, как для других. Нет. Всякое чувство страха
притупилось и желание жить исчезло, раз жизнь является одной лишь мукой и надежда
потеряна всякая. Голод все покрыл, все сгладил. Я думаю, что на свете ничего
нет страшнее и мучительнее голода. Но понять это может тот, кто сам его испытал".
На этом я решил закончить свою экскурсию и ушел к райкому. Заседание бюро все еще тянулось и я присел на скамейке в садике. Я погрузился в тяжкое раздумье. Мне хотелось постичь все происходящее. Но оно было так ужасно, так необычайно и неправдоподобно, что казалось чудовищным призраком и я был просто не в состоянии постичь его. От сильного напряжения мозга, от нервных усилий у меня временами кружилась голова, терялось ощущение действительности и я в недоумении начинал оглядываться по сторонам и думал, не сон ли это. И я думал про себя, а сколь непостижима эта беспричинная трагедия целого народа для тех, кто не видел ее своими глазами! Мне хотелось разгадать, что творится в душах вымирающих от голода людей. Что из себя представляет сейчас народная масса? Или это могучий пороховой заряд, готовый со страшной силой взорваться от прикосновения искры, или это совершенно инертная масса, движимая лишь ветром обреченности, как холодный ледник, подвигающийся к бесконечному океану, чтобы превратиться в небытие. Это понять было трудно. Старушка права, что понять может тот, кто пережил крайнюю степень голода, непосредственно глядя в глаза смерти. Я же хоть и успел поголодать, но то был не голод, а лишь недоедание. И то все мои чувства и мысли были заняты тем, как бы поесть. Что же чувствуют эти люди? Конечно, не все одинаково голодают. Есть среди крестьян такие, которые имеют какой-то запас овощей, или же сумели сохранить дойных коров. Есть такие, которые промышляют воровством и что-то достают себе. Есть грабители и убийцы. Конечно, настоящие воры и бандиты не голодают вовсе, ибо если им не удается достать продовольствия, то они добывают деньги, за которые и здесь на рынке можно кое-что купить.
Раньше на Украине воровство было нечастым явлением. Если
на целое село имелся какой вор, то его все знали и он не всегда решался красть
у своих. Хищение лошадей производилось профессионалами-конокрадами, причем было
явлением весьма редким. Поэтому у населения не было привычки запирать на замки
скот, да и хлебные амбары. Теперь же другое дело.
15 лет безбожной пропаганды, натравливания одного человека на другого, всяческого
культивирования и поощрения ненависти сделали свое дело. Когда человек стал
перед лицом голодной смерти, он боролся за жизнь всеми доступными средствами,
совершенно не считаясь с интересами соседей или родственников, а тем более дальних
людей. Воровство стало массовым явлением. Ни корова, ни овца, ни свинья и одной
ночи не переночевала бы в сарае. Поэтому те, у кого еще сохранилось что-нибудь
из скота, держали его в жилой избе, в том числе и коров. Так было от Киева до
Чигирина и от Умани до Днепра. И также было по всей Украине и Северному Кавказу.
Были довольно энергичные и подвижные люди, не ожидавшие пассивно, когда голод
их прикует к месту, а заблаговременно разъезжавшиеся по дальним краям, в Белоруссию
и еще северней или же на Кавказ к горцам и привозившие оттуда хлеб или картошку,
которыми обеспечивали свои семьи, а продав немного и добыв таким образом деньги,
имели возможность снова ехать за продуктами. Иные на этих операциях даже зарабатывали.
Эти же люди и на столиках здесь, в райцентре, продавали что-то похожее на хлеб,
а также продавали картошку на штуки по баснословным ценам. Нельзя также забывать,
что несмотря на голод, государство беспощадно жало население за налоги. Поэтому
и голодные, если им удавалось что-либо достать съестного, частичку его продавали,
чтобы выплатить налоги и не лишиться даже избы, как это было со старушкой и
ее покойным мужем.
Чтобы понять, что из себя представляет народная масса
и на что она готова, нужно иметь ввиду, что цвет народа постепенно истреблялся.
Истреблялись люди не только выдающиеся своим умом, но и более энергичные, смелые,
способные к энергичным действиям. Такие люди учитывались и постепенно истреблялись.
Авторитетный и влиятельный среди сельчан, способный не только сам к действию,
но и к тому, чтобы увлечь окружающих, который приводился накануне в пример председателем
райисполкома, такой человек, которого власти посредством террора используют
для увлечения народной массы на какое-либо мероприятие, проводимое властью,
- будь это сев или хлебозаготовки, или налог, или заем, - этот человек уже обречен
на гибель. Власть будет терпеть его до тех пор, пока его можно использовать
против народа, а затем неизбежно уничтожит, несмотря на то, что он был всегда
лоялен и никогда ни в чем не был замешан, ни в делах, ни в словах, направленных
против государства и его действий. Он подлежит уничтожению попросту за то, что
он умный, авторитетный, влиятельный или смелый и решительный. Таким образом,
народ беспрерывно обезглавливался и недаром на всей Украине и Кубани голодные
волнения были редчайшим явлением, ибо люди, способные бросить спичку в пороховую
бочку, были давно уничтожены или вовлечены в партию. Наиболее же слабодухие
и трусливые из обезглавленной массы, а также имеющие подлые продажные души,
исполняют кадры "стукачей" и служат иудину службу против народа.
Ощущение остроты мучений, причиняемых голодом, зависело в большой степени и
от душевного склада людей. Одни нервничали и без конца бродили, ни на минуту
не имея силы отвлечься от чувства голода и забыться. Такие люди бродили даже
ночью. Они вовсе потеряли способность ко сну. Естественно, что они быстро угасали.
Другие же имели сильную наклонность ко сну и спали почти круглыми сутками. Сон
до минимума сокращал затрату энергии для поддержания жизни и, говорят, эта категория
людей значительно дольше выдерживала. Но власть не давала спать. Пока человек
не умер, она стремилась выжать из него возможно больше работы.
В садике, где я сидел, ходило между кустов несколько детей. Они легонько разворачивали
кусты и внимательно осматривали их. Временами они ползали по травке, чего-то
разыскивая. Все это делалось молча, медленно и с какой-то как бы таинственной
настороженностью. Я видел, как они изредка что-то отправляли в рот. Оказывается,
они искали улиток и червей.
Лишь поздно после обеда закончилось заседание бюро райкома и Миша освободился.
Пообедав у председателя РИКа, мы поехали дальше, обмениваясь по дороге своими
впечатлениями, я от виденного мною и слышанного в селе, а Миша о происходившем
на бюро райкома, где между прочим стоял вопрос о недопущении празднования Пасхи.
Миша жалел, что у него загублено зря столько времени, проведенного на бюро...
В поле, неподалеку от дороги, столпилось человек 30 колхозников. Среди них кто-то
сильно кричал и ругался, размахивая руками и кому-то угрожая. Как выяснилось,
это председатель колхоза разносил бригадира, не присмотревшего, чтобы засыпанные
в сеялки семена не поедались. В результате колхозниками, работавшими на сеялках,
было съедено много семян. Видя приближающихся нас и принимая за большое начальство,
желая оправдаться и выслужиться, он еще громче закричал: "...Черт с ними,
что они подыхают, пусть знают, что нельзя протравленные семена есть. Но чем
ты теперь будешь сеять? Они ведь пуда два у тебя сожрали?.."
Бригадир вяло оправдывался, говоря, что ему за всеми не усмотреть и ругал в
свою очередь звеньевых, ответственных за сеялки, из коих некоторые тоже отравились
этими семенами...
У подошвы лесистого взгорья тихо сверкает зеркалом своей поверхности живописно
раскинувшийся пруд, красиво окаймленный вербой и ракитником. Начальство ловит
рыбу. Ловля рыбы населению здесь запрещена. Дети начальства гоняются за голодными
детьми колхозников и бьют их палками. Те настолько слабы, что бежать вовсе не
могут, падают и жалобно тихо плачут. Здесь же на лугу несколько трупов взрослых
и детей. Местами виднеются вздувшиеся трупы, плавающие в осоке...